4 месяца до счастья

– Извини, ты не можешь зайти в семьсот двадцать седьмую?

Я задавал стандартный вопрос у входа в общежитие морозным февральским вечером. В темноте скрывались парковые окрестности, лишь обшитая стекой лампа тревожно освещала реальность. Кто-то отказывался сразу, кому-то нужно было лишь на третий этаж, а мне – на седьмой. Наконец добрый человек смилостивился, и мне сверху сбросили пропуск. Я прошел мимо вахтера, в сотый раз попал в закрытый мирок, который снаружи, с мороза, кажется самым желанным. Старое здание сталинской постройки нещадно обгревается централизованным отоплением. От этого внутри всегда жар, и сбить его нельзя даже открытой настежь форточкой. Общага – живой организм, она шумно дышит во сне, а подчас раздражается криками и звоном разбитых бутылок. Кому-то хорошо, а мне подчас страшно, как будто меня сейчас тоже разобьют.

Но ничего не происходит. Пьяный угар и осколки – бытовая картинка, не имеющая ко мне никакого отношения. Просто соседи отмечают что-то. Я же ложусь спать на матрац посреди комнаты, вокруг меня – три кровати, а я – на полу, я – нелегал. Я беженец от самого себя и здесь я спасаюсь от сумасшествия.

В общежитии ты никогда не один. Ты принимаешь душ с незнакомыми людьми, вы ходите по туманному помещению со ржавыми трубами, совершенно не заботясь о приватности. Даже ночью, когда все спят, ты чувствуешь коллективное дыхание. Оно оберегает тебя, слабого духом, от безрассудных поступков и необратимых разрушений. Рядом с тобой люди, и, значит, ты спасен. Половина седьмого утра, я сижу на подоконнике коридорного окна. Кругом – тишина и даже птицы не поют. Они никогда не поют грязным зимним утром, когда кажется, что до лета не дожить, что лета просто не существует. До лета осталось четыре с лишним месяца. Чуть дальше – налево-кухня и направо-туалет, там одинаково мощно воняет говном и пельменями. Там никого нет, но я знаю, что ровно в семь утра появится приведение с чайником, пройдет в мою сторону и скроется в дверном проеме. Когда в это время бывает рассвет, на лестничной площадке тихо молится сосед из комнаты напротив. Я ничего не знаю про него, но мы делим одиночество и благодарны друг другу за невмешательство. Я боюсь начала нового дня, боюсь людей, что помогают мне выжить. Но ничего. Скоро они уйдут каждый по своим делам, а я лягу на засаленный матрас, накроюсь одолженным спальником и усну. До вечера. До ужина. До новой встречи с тобой.

Ты слышишь? Когда говоришь по телефону, слышно помехи. Сейчас уже не так, а раньше был и скрип, и разряды коротких замыканий, и даже радиотрансляция. На дворе компьютерный век, и я разговариваю с тобой бесплатно, несколько часов, хотя между нами десятки тысяч километров. Помех нет, но твой голос будто записан заранее на пленку. Я прислушиваюсь и придаю тебе интонации, придумываю подтекст и раскрашиваю мысли. Мне кажется, что ты любишь меня. И уж точно я люблю тебя. Я живу ради тебя, здесь и сейчас, между утренним одиночеством за сигаретой, больным сном и вечерним общественным праздником. Позавчера мы не говорили с тобой, в комнате отмечали чей-то праздник, и было много людей. Я ночевал на кресле и иногда выпускал поблевать Васю, иначе он сам не справился бы с дверным замком.

Я скучал по тебе.

Но мы говорим не об этом. Странный наш разговор: будто два монолога по очереди вступают, продолжают мысль. Мы оба знаем одно: дождаться. Надо дождаться, и все будет хорошо. Вечером я затыкаю внешние звуки наушниками и слушаю русский рок. Мне кажется, что начал понимать боль, о которой спели за двадцать лет до меня. Мы не говорим о настоящем, ибо оно не имеет значения, как мимолетный страшный сон. Мы вспоминаем наше прошлое и планируем будущее. Мы так хорошо планируем, что вскоре будем жить лишь благодаря придуманному заранее сценарию.

Я здесь, потому что я сбежал от себя самого. Здесь компьютер и Интернет, а значит, я могу говорить с тобой. В три часа утра я надеваю наушники и набираю номер твоего телефона – наизусть, не глядя. Иногда перезваниваю, а ты поднимаешь трубку мгновенно, стараясь не разбудить домочадцев – у вас скоро полночь. Я будто с тобой, но не могу протянуть руку. И ты остаешься голосом в моей голове. Когда нам не хочется расставаться, мы говорим до семи утра, а затем происходит самое ужасное. Связь блокируется и твой голос рассыпается в сотню мелких осколков. Я ловлю последние слова-цифры и пытаюсь хоть что-то сказать, услышать, как будто хочу вдохнуть еще раз перед казнью повешением. Но тут обрывается всё и я снова иду курить у холодного окна. Ловлю на языке ускользающее ощущение счастья. Я знаю, что я сейчас засну, и мне не будет больно. Больно будет после пробуждения. Я потом лишь смогу зафиксировать это чувство: когда просыпаешься прежний, беззаботный. Но проходит пять секунд и на тебя падает плита несчастья. Груз беды, которую ты сам себе придумал.

Весенним утром я отправляюсь в соседний корпус, прохожу в столовую по чужому билету. Сегодня последний день. Последние часы перед встречей. Твой самолет очень скоро, и я даже заранее съездил в аэропорт, чтобы разведать путь. Я снова чувствую окружающий мир, потому что в нем снова есть ты. И ты – не абстракция в телефонной трубке. А мне уж и верится с трудом, и хочется, и неведомо то, что будет после. Я ухожу, чтобы через полдня вернуться с тобой, в залитую солнцем комнату, туда где раньше было много людей, а сейчас – только мы с тобой. Наконец-то я знаю, что никто и ничто не может нам помешать. Я беру тебя за руку. Призраки прошлого уходят в глубину памяти, и там теряют свои чары. Я все же закрою дверь на два замка, чтобы никто случайно не ворвался. До вечера кроме нас здесь больше никого не будет. До вечера я буду счастлив, как никогда больше. До вечера мы будем счастливы вместе с тобой.